Рождение молитвы
***
Я тебе расскажу, как приходит полуденный бес,
как он рвет твою плоть от земли и до самых небес,
как душа, умирая, скулит под напором когтей
и как надо простить даже самых никчемных людей.
Он всё время зовет – пока ты не становишься им,
пока ты не становишься только лишь им одним.
Он тебя не отдаст просто так, он всегда и везде –
и в луне, и в созвездьях, и в каждой отдельной звезде.
Ты ему отдаешься, как мальчик в публичный дом.
Ты напрасно смеёшься. Смотри – не заплачь потом.
Эта нежить сгубила Лермонтова М. Ю.
Эта морось хочет вторгнуться в жизнь мою.
Я тебя не пускаю Именем Иисус.
Я тебя исторгаю, я больше тебя не боюсь.
Отправляйся обратно – туда, откуда пришло.
…и оно потихонечку, не торопясь ушло.
(Алексей Рафиев, 2007)
Я постараюсь быть предельно объективным и по возможности отстранённым, хотя всякий раз перечитывая это стихотворение, плачу. Собственно, я хотел бы рассказать о двух его последних строчках, ради которых, грубо говоря, стихотворение и писалось. Всё стихотворение непричесанно, но диссонанс, рождённый неуклюжей рифмой (мы ещё наслаждаемся тонкостью «М.Ю. – мою»), акцентирует внимание на этих строчках и заставляет прочувствовать и сопережить.
Неуклюжесть, спонтанность, диссонанс – указывают на подлинность внутреннего переживания полного избавления, исцеления от беса. Что это значит для внимательного рафиевского читателя, если таковой существует? Это означает для него сказочный восторг, соразмерный с грандиозностью этих слов.
Выходя из звенящего состояния, тот самый внимательный читатель спросит себя: «А возможно ли полное избавление?» Ответ скорее отрицательный. Ответ отрицательный.
Мысль – это страдание. И внимательный читатель спрашивает снова: «А как может любимый поэт достичь полного избавления?» Очевидный ответ: никак.
Стихотворение описывает процесс, борьбу, противостояние, противопоставление, оканчивающееся изгнанием беса. В финале поэт избавлен от страдания, и для его души это огромное благо. Благой, упоённый благом поэт – теперь предмет восторга внимательного читателя (как до этого предметом восторга был поэт страдающий, только страдание тянулось, а избавление сконцентрировано в одной сияющей точке).
Имеем путаницу между тёплым и мягким: ведь мы видели, что полным избавлением своим поэт не обязан себе. Но в слёзах нашего восторга всё смешалось: нам хочется видеть любимого поэта настолько хорошим, чтобы он был достоин избавления, чтобы он смог избавиться. Так рождаются кумиры. И так внутренний факт, искренне пережитый, подменяет истину, Бога.
Искреннее желание видеть избавление состоявшимся, а не написанным – желание поэта и его внимательного читателя — есть окончание поэзии и рождение молитвы.
Я тебе расскажу, как приходит полуденный бес,
как он рвет твою плоть от земли и до самых небес,
как душа, умирая, скулит под напором когтей
и как надо простить даже самых никчемных людей.
Он всё время зовет – пока ты не становишься им,
пока ты не становишься только лишь им одним.
Он тебя не отдаст просто так, он всегда и везде –
и в луне, и в созвездьях, и в каждой отдельной звезде.
Ты ему отдаешься, как мальчик в публичный дом.
Ты напрасно смеёшься. Смотри – не заплачь потом.
Эта нежить сгубила Лермонтова М. Ю.
Эта морось хочет вторгнуться в жизнь мою.
Я тебя не пускаю Именем Иисус.
Я тебя исторгаю, я больше тебя не боюсь.
Отправляйся обратно – туда, откуда пришло.
…и оно потихонечку, не торопясь ушло.
(Алексей Рафиев, 2007)
Я постараюсь быть предельно объективным и по возможности отстранённым, хотя всякий раз перечитывая это стихотворение, плачу. Собственно, я хотел бы рассказать о двух его последних строчках, ради которых, грубо говоря, стихотворение и писалось. Всё стихотворение непричесанно, но диссонанс, рождённый неуклюжей рифмой (мы ещё наслаждаемся тонкостью «М.Ю. – мою»), акцентирует внимание на этих строчках и заставляет прочувствовать и сопережить.
Неуклюжесть, спонтанность, диссонанс – указывают на подлинность внутреннего переживания полного избавления, исцеления от беса. Что это значит для внимательного рафиевского читателя, если таковой существует? Это означает для него сказочный восторг, соразмерный с грандиозностью этих слов.
Выходя из звенящего состояния, тот самый внимательный читатель спросит себя: «А возможно ли полное избавление?» Ответ скорее отрицательный. Ответ отрицательный.
Мысль – это страдание. И внимательный читатель спрашивает снова: «А как может любимый поэт достичь полного избавления?» Очевидный ответ: никак.
Стихотворение описывает процесс, борьбу, противостояние, противопоставление, оканчивающееся изгнанием беса. В финале поэт избавлен от страдания, и для его души это огромное благо. Благой, упоённый благом поэт – теперь предмет восторга внимательного читателя (как до этого предметом восторга был поэт страдающий, только страдание тянулось, а избавление сконцентрировано в одной сияющей точке).
Имеем путаницу между тёплым и мягким: ведь мы видели, что полным избавлением своим поэт не обязан себе. Но в слёзах нашего восторга всё смешалось: нам хочется видеть любимого поэта настолько хорошим, чтобы он был достоин избавления, чтобы он смог избавиться. Так рождаются кумиры. И так внутренний факт, искренне пережитый, подменяет истину, Бога.
Искреннее желание видеть избавление состоявшимся, а не написанным – желание поэта и его внимательного читателя — есть окончание поэзии и рождение молитвы.